КОНТУЗИЯ

В пятницу, 26 июня 1964 года, ближе к полудню сорокалетний начмед 6-й городской больницы повесился на трубе сушилки в ванной комнате своей «хрущевки» на улице Панфиловцев. Труп обнаружила жена Ольга, вернувшись из соседнего углового дома, где в гастрономе отстояла очередь за молоком и пшеничной мукой…

Жаркий июнь

…Она увидела мужа сразу: коридорчик крохотный, а дверь в ванную приоткрыта. Сдержала крик, – температурящего трехлетнего сынишку с утра не повели в садик, и он мирно посапывал в кроватке, заботливо укрытый легкой простынкой, – опустила на пол бидончик и авоську с холщовым мешочком на завязках, бросилась на кухню за ножом, чтобы разрезать веревку. Еще надеясь на чудо, щупала пульс, делала искусственное дыхание и, только осознав тщетность усилий, едва передвигая вмиг налитыми ногами, стала спускаться вниз по лестнице во двор к ближайшему таксофону у медицинского общежития. При этом в голове навязчиво крутилась единственная мысль: удастся ли отыскать в кошельке двухкопеечную монетку.

…Участковый, вытирая взопревший под фуражкой лоб, говорил старшему опергруппы: «Хорошим мужиком был покойник. И доктором грамотным! Знал его. Все с детишками гулял в балке – сядет на травку и книжечку листает. Вон их сколько в доме. Цельный шкаф. Нет тут криминала. Это все война проклятая. Он же израненный весь. От Сталинграда до Берлина прошел. Там и контужен был. А контузия, брат, штука такая – вроде, и цел остался, руки ноги работают, а, как и когда скажется, один Бог ведает».

…«Мамочка, папа… Я вас все зову, а вы все не слышите…» – у двери стоял заплаканный мальчик в длинной ночной сорочке, испуганно вглядываясь в лежащего на полу отца, в мать, нервно теребящую книжку в бирюзовой обложке, в чужих людей в форме. По подолу стекала струйка, превращаясь в быстрорастущую вокруг босых ступней лужицу. И тогда Ольга отбросила в сторону непонятно как оказавшуюся в руках книгу писателя Сабатини о благородном пирате, которую она читала последние дни, и бросилась к сыну, уже не сдерживая хлынувшие потоком слезы.

Братья

…Фимка и Юрка были закадычными приятелями. И товарищами верными, не разлей вода. Как красные дьяволята из фильма, что привозила в Веселые Терны кинопередвижка. Всегда вместе. И в школе, и в уличных шалостях. Ну, а коли, случаем, возникала драка, – как же без этого на улице – то обидчики, задевшие одного, имели в результате дело с двумя. Неудивительно – ведь ко всему еще и братья кровные. Мамки их сестрами друг другу приходились. Жили братья неподалеку. Так что если водички попить и хлебную краюху перехватить между играми – к Юрке заскакивали или к Фимке. Без разницы. Только вот с отцом у Фимки незадача получилась. Мамка Катерина есть – акушерка в фельдшерском пункте. А отец пропал – словно и не было никогда. Как приехали за ним в ночь военные в «кожанках» и с наганами в кобурах, так и не стало дядьки Давида. Говорить про это мамки настрого запретили. Хоть сами шептались часто. И даже плакали. А Юркин отец, Моисей, служащий в правлении, сказал: «Зря забрали, хороший был человек. Никому плохого не cделал».

К лету 41-­го братья как раз школу закончили. В Криворожском горнорудном думали учиться. Только не довелось. В армии краскомов грамотных недобор образовался. Вон сколько перед войной зря постреляли. А на фронте и вовсе командирский век короток. Не боле, порой, чем у рядового красноармейца. Юрку в политическое училище направили. В далекую Среднюю Азию. А Фимку – в артиллерийское. Под Киев.

 Артиллеристы,  Сталин дал приказ…

Доучиться Фимке не довелось. Уж больно летом 42­го напирал немец. К кавказской нефти рвался. И к городу имени Вождя. Бросали в оборону всех, кого можно было. Как в топку. В сентябре фимкина батарея «сорокопяток» артдивизиона 4­й гвардейской бригады стала на пути танков дивизии «Викинг». Насмерть. Зря что ли их пушечки солдаты промеж себя «прощай, Родина» называли. После танковой атаки хорошо, если четверть живыми из расчетов оставалась.

Фимка, уже оглохший напрочь, контуженный, два танка подбил. А еще один, который разбитую пушку и погибший расчет в один кровавый ком гусеницами смолол, бутылкой поджег.

Пришел в себя в госпитале. Там и документы на него командир дивизиона с политруком подписали. Наградные. На «Красное Знамя». И на вступление в члены ВКП (б).

А в конце ноября попали артиллеристы в окружение. Ни снарядов, ни пушек исправных. И патронов чуток. Едва по обойме на брата. Немцы не спешили – «юнкерсами» позиции проутюжили и минометами охаживали. Жить осталось – до рассвета, как в атаку пойдут. Не сдюжить – силы на исходе. От силы десятка полтора бойцов. И ранены почти все. А уходить некуда. Уж больно плотно сжали. Только безропотно дожидаться смерти глупо. Решили прорываться. Про плен не думали. Но готовились ко всему. Политрук вместо своей гимнастерки со шпалой и звездами надел солдатскую. С трупа. А Фимка документы с орденом в тряпицу завернул и в планшетку спрятал. Планшетку в траншее схоронил. Место видное. Коль доведется уцелеть – найдет. А в карман телогрейки документы погибшего красноармейца положил. Витьки из Моздока. Хороший парень был. Всего­то на два года старше.

Просочились чудом сквозь немецкие порядки в темноте. К своим вышли. В форме. С оружием. Проверку прошли. Только вот доказывать «смершевцу», кто он есть на самом деле, Фимка не стал. Документы­то в траншее остались. У немцев. Так и остался – Витькой из Моздока. Не задумывался об этом особо. И наперед не загадывал. Ведь не к теще на блины отправляли окруженцев – в Сталинград. Думал ли рядовой беспартийный красноармеец 54 артполка 27 стрелковой дивизии, что выживет…

Оборонял Фимка, теперь уже Виктор, Сталинград. Освобождал Запорожье и Кривой Рог. Брал Варшаву и Познань. Получил медаль за плацдарм на Висле и орден за форсирование Одра. Штурмовал Зееловские высоты. Выцарапал на колонне Рейхстага имя брата, комсорга полка, старшего лейтенанта Юрия Должанского, Героя Советского Союза, погибшего в 43­м. И Витьки из Моздока, под чьим именем дошел до самого логова.

Выжил, хотя и получил 2­го мая во время отчаянного поединка у Потсдамского вокзала с «королевским тигром» еще одно ранение и тяжелейшую контузию.

Знать не можешь доли своей…

В 47­м после демобилизации вернулся в Днепропетровск. К матери. В медицинский поступил. О том, чтобы снова стать Фимкой и не помышлял. Местные архивы еще в 41­м сгорели подчистую.

Получил копию метрики на имя Витьки. Перед самым окончанием института. Когда женился на однокурснице.

Распределили их в Караганду. Вокруг лишь шахты и лагеря… Для пленных немцев, но больше для своих, которые по 58 статье. Назначили главным санврачом города, анкета способствовала. Стал депутатом горсовета. Непросто было, но ведь вся жизнь впереди…

На жуткие головные боли старался не обращать внимания – списывал на хроническую усталость.

В конце 50-­х вернулись в Запорожье, к родным жены. Стал начмедом больницы. Когда родились дочка и сын, дали квартиру. Только вот прогнозы коллег, к которым обратился тайком за консультацией, были жестки и неутешительны: что­то делать поздно. Ждет, в лучшем случае, инвалидность. Он не стал ждать – оказаться беспомощным парализованным полутрупом он себе позволить не мог…

Ольга много лет корила себя за то, что не сумела удержать его. Детям про отца объяснила – инсульт. Кровоизлияние в мозг. И никто из соседей не проговорился…

Когда в 99-­м она умерла вследствие саркомы, сын схоронил ее на Первомайском. Как просила – в могиле мужа. Чтобы рядышком. Навсегда.

…Сам сын ничего не помнил о том июньском дне. И никогда не задумывался об этом. Но когда в середине 90­х купил на Нижнеднепровской квартиру, неподалеку от родительской, то, делая ремонт, первым делом почему­-то пригласил сварщика из ЖЭКа. Попросил обрезать в ванной трубу сушилки. Просто показалось, что она лишняя на стене. Почему? Он и сам не знал. А кто же может объяснить наши поступки, если они непонятны даже нам самим? 

Борис Артемов