Козельчане. От деда-прадеда…
…Карась – рыба особая. В любой пересохшей луже выживет, всем напастям назло, но лишь дай волю да возможность – вмиг уйдет на глубину, уплывет, блеснув напоследок серебристой чешуей.
Вот бы человеку, как рыбе, – вильнуть хвостом да вырваться из повседневной затхлости в большую воду. Только, где уж… даже с фамилией Карасев. Рыбе – рыбье, а человеку, видать, – мучиться на роду написано. Искупать предков неведомые грехи. Так было и, по всему, еще не скоро закончится…
…Никита и Марфа Карасевы обитали под городком Козельск, в деревне Грязны. Хозяйство годами по крупиночке «складывали». Коров не менее четырех держали. Лошадей. Иной живности было поменьше: коз для целебного молочка да свиней на смалец и на солонину. Птицу, конечно, тоже держали. Множество бойких квохчущих «пеструшек» да пару десятков гусей. А по-другому нельзя: семья – тринадцать душ детей. Расход одной лишь картошки для готовки обеденных щей за раз не менее ведра.
Душа в душу Карасевы жили. Только вот на беду детки у Никиты с Марфой все более слабенькие рождались. Прибирал их безвременно к себе Господь. Тому, определенно, и времена лихие способствовали. Сперва тянущая из страны жилы бойня имперская с германцем да с австрияками, потом смута октябрьская и кровопролитие промеж своими, когда брат на брата пошел. А еще ширящийся из края в край мор: неизлечимые хвори – инфлюэнца да тиф. И едва ли не повсеместный, подобный мору, ужасный голод. Разве в такую пору мыслимо уберечь детишек было!?
Отпевал безгрешных младенцев грязненский деревенский батюшка. До той поры, пока сам живой был. Хоронили одного за другим деток Никита с Марфой на погосте за церковкой, но, по мере сил, немногих оставшихся берегли. Андрей, первенец, выжил, Анна и Гришенька. Он, аккурат, к концу двадцать третьего родился.
К завершению двадцатых годов пережили, казалось, тяжкое время Карасевы. Те, что выжили. Папка, мамка да трое детишек. Семья. Работали все вместе. С рассвета до полуночи. Даже пятилетний Гриша – у пруда гусей пас. Налаживалась жизнь! Андрей к тому времени жену Феню в дом привел. Сынишка у них родился – Михаил, потом доченька – Вера.
Когда начали за колхозы агитировать, решили сообща: продать немедля надо нажитое да уехать поскорей, куда глаза глядят. Туда, где колхозов проклятых нет. Только власть проворнее оказалась. Лишь Карасевы сговорились двух коров продать, в ту же пору к вечеру комбедовцы во двор постучались. В правление на утро явиться велели. Так все и пришлось бросить. И дом, и скарб, и скотину. Жечь не стали – ведь столько сил вложено. Пусть пользуются, ироды, авось кто помянет добрым словом! Ушли затемно со двора. Не ждать же когда кровное отбирать силком станут. И ладно бы, просто отбирать, так ведь непременно кулаками объявят, врагами народной власти, а потом, как принято, вышлют с детишками по этапу.
Ореховские хуторяне. В дни мира и войны
Взяли, что в мешки заплечные уместилось. И детей малых – единственное сохранившееся богатство. Помытарило Карасевых по стране. Голод, хвори детские, малярия, что к Никите прицепилась. А еще чужие углы, неуютные станции и дороги проселочные, в никуда ведущие. Куда не кинься, всюду одно и то же: разорение, бабий плач и мужичий вой. А в Украине, куда попали в тридцать третьем, и воя уже не было: пустые стояли села. Кто не умер со смертной голодухи – на заводские стройки в город подался.
На одном из хуторов вблизи Орехова опустевшая «мазанка» для них нашлась. И привычная работа в поле. Только с той поры, как не бились – из нищеты выбраться не удавалось. Даже назад в Грязны вернуться хотели. Да разве ждали там? Оставалось одно – тянуть дальше подневольную колхозную лямку.
Это же только в кино, что в городе крутили, колхозники словно сыр в масле катались да власть советскую за свою счастливую жизнь благодарить не переставали. На деле-то совсем по-другому дела обстояли.
А потом осиротели Карасевы – помер Никита. Старшим в семье Андрей стал. К тому времени у него самого уже четверо было: у Мишки с Веркой сестричка появилась – Нина и братишка – Вася. И Анна замуж вышла. Здесь же на хуторе. Савелием ее избранника звали. А фамилия – Галь. Вскоре у Анны сынишка родился. И тоже – Вася.
…Когда Григорий подрос, подался в Запорожье. Окончил фабрично-заводское училище. После этого, конечно, взяли работать на меткомбинат. Зарплату, или денежное довольствие – так ее при начислении счетовод называл – сносно для первой поры назначили. И платили вовремя. Койку в бараке дали.
А в сорок первом опять война с Германией началась. Спервато, как в газетных передовицах годами писалось, на чужой земле да малой кровью Красная армия воевать собиралась. Только не получилось у товарищей Клима Ворошилова и Буденного Семена Михайловича против немецких генералов сдюжить. Помощь понадобилась. Сам Сталин, что раньше крестьян и за людей не считал, лично попросил. По радио да в газетах, которые на собраниях зачитывали, братья и сестры, уговаривал, к вам обращаюсь я…
В первые же дни забрали в военкомат Григория (по документам он на год старше был), а Андрей сам записался. А уже в августе немцы к Запорожью прорвались. Там на днепровских переправах и сложил свою голову Андрей Никитич. А в бою или утоп, когда в суматохе Днепрогэс взрывали, кто знает? В похоронке, что до смерти не выпускала из рук Феня, только и было написано: смертью героя на днепровской переправе. Так что – понимай, как хочешь.
А Григорий с частью на юг, к морю, которое и не видел ни разу до той поры, отступал. В Крым. Юг – это лишь звучит красиво. И представляются при этом исключительно шум прибоя, цветущие магнолии, барышни под зонтиками от солнца, духовые оркестры в вечерних парках и многообещающее биение сердца под горячим шелком девичьего платья в крупный горох. Но когда неделю кряду лупит артиллерия, в окопе вода вперемешку с ноябрьской ледяной крупой, а сверху с воем пикируют бомбардировщики – радости мало.
Тяжелые тогда бои были. Много немцев положили, но своих потеряли втрое. Взяли немцы Григория в плен, в беспамятстве, контуженного, под Керчью, привели на сборный пункт, где таких же израненных и завшивленных красноармейцев тысячи содержали, спросили, что делать умеет, а как дознались, что металлург – погрузили в вагон и повезли в Германию, в рабство.
Кормили в дороге нечищеной подмерзшей свеклой, а поили из ведра, зачерпнув из лужи с талой водой.
После такой кормежки кому плохо становилось, а кто и вовсе помирал… Благодаря свекле, может, и выжил Григорий, только до конца дней на нее смотреть не мог, хотя в Украине жил, где хороший борщ без этого овоща не сваришь.
Остарбайтер. Дорога к маме
До самого сорок пятого работал Григорий на заводе Круппа. Было даже – предлагал немецнапарник с побегом помочь. Только Григорий не согласился: опасался – продаст немец. Он тогда уже понемецки бойко говорил, да только куда бежать без запасов: ни денег, ни еды, ни одежды. В полицию сдадут. А оттуда прямиком – к стенке. С беглецами немцы не церемонились. Отказался. А немец не отставал, может, и вправду сочувствовал. То в шкафчик, то в карман Григорию кусочек хлеба подкладывал. Тоненький кусочек, но и за то спасибо.
На побег решился только перед приходом союзников. Их тогда загнали в бараки под охраной, а саперы армейские каждый барак заминировали. Чтобы никто, значит, не уцелел. Если бы не минировали, ждал на месте (совсем рядом пушки гремели), а раз такой поворот – выбрались с товарищем из барака и на восток стали пробираться.
По ночам шли. Брюкву на огородах копали. А бауэры местные на них собак спускали. Самито подходить к беглым боялись. И на полицию уже не надеялись.
Шли на восток. К своим, советским. Но медленно – откуда силы? Вот и попали к американцам – те на танках по шоссе без сопротивления продвигались. К тому времени слабый стал немец. Уже не сопротивлялся. Белые флаги в окна вывешивал.
Американцы беглецов переодели в приличное и особую диету назначили. Понемногу кормили. В лагерь для перемещенных лиц поселили у города Брун. Предлагали в Америку ехать. Только Григорий отказался: уж очень хотел мать увидеть.
И… попал снова в лагерь. Только теперь советский. А это – и кормежка похуже, и допросы бесконечные. У американцев с этим делом просто: запишут имя, фамилию, гражданскую профессию и «гуд лак, бадди»! Здесь же интересовались обстоятельно. Непременно ставили в стойку «смирно», лампу яркую в лицо направляли – чтоб слепила, и сутками напролет одни и те же вопросы задавали: как попал в плен, где работал, сотрудничал ли с нацистами, с кем знаком из военнопленных, как бежал и почему не остался у американцев.
А что особого рассказывать? Что раненым в беспамятстве в плен попал? Так шрам через всю голову и так виден. Без лампы. И что, коль выжить на чужбине довелось, не за океан, а домой рвался, чтобы мать, если жива еще, прижать к сердцу, тоже должно без допроса быть понятно любому, кого такая же мать родила…
Дотошный попался особист, но – не зловредный. Прошел Григорий проверку. Даже медаль дали с профилем вождя: за победу над Германией. Правда, домой не отпустили. Больше года еще служил Григорий в Тангермюнде, что в земле СаксонияАнхальт. А потом поехал к маме. В Украину.
Лихолетье. Племяш
Вот только хмуро встретили Григория на родном хуторе. Собственно, и не встречали вовсе, потому что ни хутора не было, ни родительской «мазанки». Даже людей поблизости. Разве, что мальчонка в драной женской кофте, перепоясанный тряпкой пас гусей среди сорняков. Пригляделся Григорий: не племяш ли Василий, Анны и Савелия сын? Он самый и есть! Удивительно, но и Василий дядю сразу признал в усталом солдате с вещмешком за спиной.
Он-то Василий и рассказал Григорию, как жили Карасевы все эти годы. Невеселый рассказ получился. Марфа умерла при оккупации. Не дождалась сына. А оставшиеся… Лебеду ели, щирицу, и праздником было, если удавалось сало добыть. Тогда – отвар на сале. На веревочке в кипяток опустят и достают. На отваре готовили зерна перетертые, а сало берегли для следующего раза. Пока не растает до конца. А потом Анна собрала вещи для обмена и пошла в город. И сгинула без следа. Савелий после того недолго погоревал прибился к овдовевшей женщине с детьми. Ну, и Василий, конечно, с ним.
Когда Красная армия наступала, бои были серьезные. Могилу Марфы снарядами перепахало. И «мазанка» сгорела. Тетка Феня с детьми тогда куда-то в Россию подалась. А мужиков на фронт мобилизовали. И Савелия, и Михаила, сына дядьки Андрея.
Михаил геройски воевал, карточку даже с фронта прислал, жив, поди…
А на Савелия сразу похоронка пришла. Сожительница его недолгая тут же Василия выгнала. Он ведь ей и правда – никто. У нее свои дети имелись. Родные. Зачем в голодном доме лишний сиротский рот?
С тех вот пор Василий по людям и скитается. Скотину пасет. За то и кормят. Одевают. И ночлег дают.
Погоревали Григорий с Василием. А жить дальше надо. Договорились: устроится Григорий в городе и Василия к себе заберет.
Сперва определил Григорий племяша в дом для военных сирот, что в Кировском под Ореховом располагался. А потом в детский дом в Преслав. Там Василий и учился до пятьдесят второго.
К тому времени Григорий на «Запорожсталь» формовщиком устроился. Женился. Дочка Света родилась. Комнату дали в девятом доме по улице Воссоединения Украины. А как жилье появилось – сразу поехал и забрал Василия. Хотел свою фамилию дать – но не осилил бумажной волокиты. Так Василий и жил у Карасевых пока школу, а потом и техникум не окончил.
После этого в Днепропетровск в институт уехал поступать. Своя жизнь у него началась.
…Давно уже нет Григория. Столько всего пережить довелось, из стольких передряг живым выходил, а погиб нелепо: у дома внуков, на широком проспекте окраинного спального района, прямо на остановке, сбила невесть откуда выскочившая маршрутка.
Василий Савельевич уж лет восемь как прадед. И Света не сегодня-завтра станет бабушкой.
Может, не все в жизни гладко, – так это у всей страны, как ее не меняй, доля такая. Ведь только рыба ищет, где глубже да спокойнее. А человек живет на своей земле, как Бог положит да как на роду написано. Пусть даже Карасев фамилия. Вот и живут Карасевы, как многие другие, лишь на себя да на него надеясь. Большето не на кого.
Борис Артемов
