33-й год. Хроники 13-го посёлка Запорожья

990
0

…У семейства Широкорад с двадцать девятого года квартира в бараке №8 в тринадцатом поселке «А». Барак большой – четыре подъезда. И построен недавно. До сих пор в воздухе запах хвои, а вокруг все усыпано стружками и опилками.

Жители Большого Запорожья

Квартира хорошая – целых две комнаты. Поменьше – для родителей, побольше – для детей. Еще есть кладовка и общая с соседями кухня. А уборная на улице за сарайчиками. Отец Александр Корнеевич раньше на коксохимическом производстве трудился, а теперь на строительстве меткомбината. Встает на работу по заводскому гудку. Гудок вместо часов, чтобы не опаздывать. Часы ведь имеются не у каждого. Изредка у кого ходики на стенке. Уходит отец на весь день. А мама с детьми возится. Их в семье пятеро: Николай, Надя и Анечка – старшие. Люда еще совсем маленькая. И Женечка. Ей семь лет. Она все вокруг замечает. Каждую мелочь. И в память откладывает.

Маму зовут Феодосия Ивановна. Она – женщина городская. А потому у них в семье из общей миски как у других кушать не принято. У каждого дитяти особая тарелочка и ложка. И у отца тоже. Чуть поболе детской, с ободочком по краю. И серебряная ложка с буквицей и завитушкой на черенке. После работы отец не сразу ужинает. Сперва мама на скамеечку перед ним тазик с горячей водой ставит, и он долго отпаривает в воде руки. Руки темные, с въевшейся намертво заводской копотью. Все в ссадинах. Даже у ногтей трещины. Парит их отец, покряхтывает, а дети подле него резвятся. Люда с Женечкой вокруг скамеечки в догонялки играют. Визжат от счастья. Раньше с ними еще Анечка играла… А Надя и Коля внимательно отцовский рассказ о том, как завод работает, слушают. Только и она, Женечка, слушает, даром что играет. Что хочешь спроси из рассказа – повторит. А мама на стол собирает. Все готово загодя. Только подать осталось.

В кухне у Феодосии Ивановны на скобленом некрашеном столе – керосинка. Только на ней готовить – керосина не напасешься. У бараков под навесом мужчины большую плиту сложили. Вот и готовят на ней хозяйки по очереди, пока холода не наступят. Щепки для растопки под ногами валяются. А уголь для плиты дети добывают. Надо только ведро взять и на вагоны, что для печей заводских кокс везут, забраться. А там – набирай сколько надо. Все понимают – не прожить без этого, а потому охрана глаза закрывает и не прогоняет добытчиков. И охранники ведь люди. И у них семьи так же живут.

Год тридцать третий

Уголька хватает. И для плиты бараков тринадцатого поселка «А» Большого Запорожья, и для подготовки предстоящей ударной плавки доменной печью №1. А вот с едой все хуже и хуже становится. Похлебка совсем жидкая. Хлеб по карточкам. Жиры. И даже картошка. В родительской комнате сундук стоит. Там раньше частенько засахаренный мед в банке находился и пиленый рафинад. Сладости можно было лизнуть и даже зачерпнуть пальцем, рискуя получить от мамы веником по мягкому месту. А теперь пусто.

Не только сладостей, даже пшена для каши нет. Отец с мамой ездили в Мариуполь менять носильные вещи на продукты. Пуд крупы выменяли. Но домой не довезли. На дорогах охрана из милиционеров для борьбы с мешочниками и спекулянтами. Они мешок с пшеном у родителей и отобрали. Мама плакала, на коленях просила крупу вернуть. Христом Богом молила. Про пятерых голодных детей вспоминала. Где там! Даже слушать не стали. Лишь насупились хмуро. Отец рядом, а сделать ничего не может. По щеке слезинка течет от бессилия. И веко дергается. А руки опущены. Как быть? Силком отбирать? В драку ввязаться? Против власти не попрешь – вон, револьверы в кобурах! Не поглядят, что происхождение пролетарское и мозоли трудовые. Застрелят без колебаний.

…После ужина мама моет посуду, а дети вытирают насухо тарелочки полотенцем. Посуду после похлебки легко мыть – в помоях ни жиринки. Так, водичка прозрачная. Только мыть все равно надо. И посуду, и руки. Чтобы микробы в рот не попали, и болезнь желудочная не началась. Странное дело – еды стало меньше, а микробов видимо­невидимо. Сестричка Анечка слегла. Сильно кричала бедная и животом маялась. А потом затихла. Ручки стали вялые, бессильные. Кожа, как мрамор. Лежит без движения, будто спит, а лобик огненным жаром пышет. Фельдшер сказал – дизентерия. А сделать ничего не смог. Руками развел.

Хоронили Анечку только свои. Ребенок ведь – кто же торжественные проводы устраивать будет? Ни оркестра, ни речей под кумачовыми знаменами. Соседи чуток помогали. А детей на кладбище не взяли – незачем им. У соседки тети Копы оставили.

У Копы скучно. Тихо. И в окошке мутном дождик моросит. Когда ясно, по поселку мужичок на бричке, запряженной смирной кобылкой, ездит. Собирает ветошь. А взамен раздает детям свистки, шарики и другие игрушки. Женечке как­то достался забавный пухлый целлулоидный пупс – китайчонок с узкими глазками на улыбающемся личике. Но когда дождик, бричка не ездит.

И хлебушка пожевать нет в кармане ни крошки. Родители хлеб из магазина в фанерной корзинке приносят. Большие такие буханки, круглые. А сверху – маленький кусочек, «точный вес» – называется. Его сразу между детьми делят. Хочешь тотчас ешь, хочешь в карман клади. Хлеб – это вкусно. Даже если сухарик. В предвкушении рот слюной наполняется, а ты прижимаешь его языком к небу и посасываешь. С ума сводит тонкий кисловатый ржаной аромат.

Только хлебушка мало. И сухарик в кармане не залеживается. У подруги Кати отец заведует распределением карточек. Вот у них в тумбочке часто лежал хлеб. Женечка сама видела. Часто ведь в гости к подружке заходит. Однажды даже не удержалась, отломила кусочек и сунула в рот. Ни Катя, ни ее родители не заметили. Или заметили, да промолчали. Если хлеб есть, разве жалко маленького кусочка?

Позже Катиного отца арестовали. А мама стала работать наждачницей. Женщины из ближних бараков занимались детьми, только Катина мама работала. А Катю отдали в садик, в круглосуточную группу.

Первоклассница

И Женечка с Людой должны были в садик пойти. Отец документ такой принес. Распоряжение для заведующей, чтобы не отказала и плату не брала. Им как многодетной семье полагалось. Только сходили один­-единственный раз. Такой рев устроили, так к маме просились, что на следующий день остались дома. А в садике и не возражали.

Зато когда к ним домой пришла учительница и записала Женечку в школу, столько было радости. Каждому встречному в поселке она сообщала: «Скоро пойду в школу! Мама уже сшила торбочку для учебников».

Школа №39 оказалась просто большим бараком. А учитель – розовощеким и круглолицым мужчиной. Первое, что спросил – бедняки они или середняки. Женечка ответила – середняки. Видела ведь, другие живут еще хуже.

Уроки преподавали на украинском. И арифметику, и чтение, и письмо. В обед учителя пили чай в учительской, а дети бежали домой, чтобы перекусить. А на других переменках тихонько стояли возле стенки и пели негромко про казака, который по весне прощается навсегда с любимой: «Не вернуся, забарюся, піду воювати, кращу долю добувати». Или в кругу, раскачиваясь, выводили заунывно: «…Шамиль богу молился, за свободу, за народ низко поклонился…»

Вскоре из­за переполненности школы их класс перевели в тринадцатый поселок «Б», а потом и год 1933, принесший столько перемен, закончился.

Наступил 1934 – год окончательной победы социализма в самой замечательной стране на свете, подарившей Женечке Широкорад счастливое детство.

 

Борис Артемов